Неточные совпадения
Я помню, что в продолжение
ночи, предшествовавшей поединку, я не спал ни минуты. Писать я не мог долго: тайное беспокойство мною овладело. С час я ходил по комнате; потом сел и открыл роман Вальтера Скотта, лежавший у меня
на столе: то были «Шотландские пуритане»; я
читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом… Неужели шотландскому барду
на том свете не платят за каждую отрадную минуту, которую дарит его книга?..
Сидел в мое время один смиреннейший арестант целый год в остроге,
на печи по
ночам все Библию
читал, ну и зачитался, да зачитался, знаете, совсем, да так, что ни с того ни с сего сгреб кирпич и кинул в начальника, безо всякой обиды с его стороны.
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых
ночейПрозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу,
читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав
ночи полчаса.
Ночью он
прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу
на пол, он попытался заснуть и не мог. Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее слова о праве людей быть жестокими в любви, он спросил себя...
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую
ночь не спал, рылся,
читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать
на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива памяти.
Он содрогался от желания посидеть
на камнях пустыни, разрубить сарацина, томиться жаждой и умереть без нужды, для того только, чтоб видели, что он умеет умирать. Он не спал
ночей,
читая об Армиде, как она увлекла рыцарей и самого Ринальда.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства,
читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали
ночью на Выборгской стороне.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю
ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел
читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Но Марья Ивановна была и сама нашпигована романами с детства и
читала их день и
ночь, несмотря
на прекрасный характер.
Начиная с Зондского пролива, мы все наслаждались такими
ночами. Небо как книга здесь, которую не устанешь
читать: она здесь открытее и яснее, как будто само небо ближе к земле. Мы с бароном Крюднером подолгу стояли
на вахтенной скамье, любуясь по
ночам звездами, ярко игравшей зарницей и особенно метеорами, которые, блестя бенгальскими огнями, нередко бороздили небо во всех направлениях.
Весь день и вчера всю
ночь писали бумаги в Петербург; не до посетителей было, между тем они приезжали опять предложить нам стать
на внутренний рейд. Им сказано, что хотим стать дальше, нежели они указали. Они поехали предупредить губернатора и завтра хотели быть с ответом. О береге все еще ни слова: выжидают, не уйдем ли. Вероятно, губернатору велено не отводить места, пока в Едо не
прочтут письма из России и не узнают, в чем дело, в надежде, что, может быть, и
на берег выходить не понадобится.
—
Ночью пир горой. Э, черт, господа, кончайте скорей. Застрелиться я хотел наверно, вот тут недалеко, за околицей, и распорядился бы с собою часов в пять утра, а в кармане бумажку приготовил, у Перхотина написал, когда пистолет зарядил. Вот она бумажка,
читайте. Не для вас рассказываю! — прибавил он вдруг презрительно. Он выбросил им
на стол бумажку из жилетного своего кармана; следователи
прочли с любопытством и, как водится, приобщили к делу.
Он
на другой день уж с 8 часов утра ходил по Невскому, от Адмиралтейской до Полицейского моста, выжидая, какой немецкий или французский книжный магазин первый откроется, взял, что нужно, и
читал больше трех суток сряду, — с 11 часов утра четверга до 9 часов вечера воскресенья, 82 часа; первые две
ночи не спал так,
на третью выпил восемь стаканов крепчайшего кофе, до четвертой
ночи не хватило силы ни с каким кофе, он повалился и проспал
на полу часов 15.
После Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял
на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно
читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала
ночь.
Вася Васильев принес как-то только что полученный № 6 «Народной воли», и поздно
ночью его
читали вслух, не стесняясь Василия Яковлевича. Когда Мишла
прочел напечатанное в этом номере стихотворение П. Я. (Якубовича) «Матери», Василий Яковлевич со слезами
на глазах просил его списать, но Вася Васильев отдал ему весь номер.
— Он поутру никогда много не пьет; если вы к нему за каким-нибудь делом, то теперь и говорите. Самое время. Разве к вечеру, когда воротится, так хмелен; да и то теперь больше
на ночь плачет и нам вслух из Священного писания
читает, потому что у нас матушка пять недель как умерла.
В моей комнате, пред образом, всегда зажигают
на ночь лампадку, — свет тусклый и ничтожный, но, однако ж, разглядеть всё можно, а под лампадкой даже можно
читать.
— А, это ты! — обрадовался Петр Елисеич, когда
на обратном пути с фабрики из ночной мглы выступила фигура брата Егора. — Вот что, Егор, поспевай сегодня же
ночью домой
на Самосадку и объяви всем пристанским, что завтра будут
читать манифест о воле. Я уж хотел нарочного посылать… Так и скажи, что исправник приехал.
Макар не обращал внимания
на хозяйственные недостатки, а только
читал какие-то церковные книги да долго молился по
ночам.
…
Читал «Пахарь» Григоровича. Пожалуйста,
прочти его в мартовской книге «Современника» и скажи мне, какое
на тебя сделает впечатление эта душевная повесть. По-моему, она — быль; я уже просил благодарить Григоровича — особенно за начало. В конце немного мелодрама. Григорович — племянник Камиллы Петровны Ивашевой. В эту же
ночь написал к М. П. Ледантю, его бабушке…
Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся
на ключ, и легла
на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза
читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло.
Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.
В последнюю
ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел это и продолжал
читать. Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла
на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.
Я заснул в обыкновенное время, но вдруг отчего-то
ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а мать, стоя
на коленях, вполголоса
читала молитвенник, плакала и молилась.
То вдруг
на него находила страсть к картинкам: он сам принимался рисовать, покупал
на все свои деньги, выпрашивал у рисовального учителя, у папа, у бабушки; то страсть к вещам, которыми он украшал свой столик, собирая их по всему дому; то страсть к романам, которые он доставал потихоньку и
читал по целым дням и
ночам…
«Что же я за невежда!» — думал он и, придя домой, всю
ночь занимался французским языком;
на следующую
ночь — тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку
читал свободно.
— Носи
на здоровье! — прибавила она, надевая крест и крестя дочь, — когда-то я тебя каждую
ночь так крестила
на сон грядущий, молитву
читала, а ты за мной причитывала. А теперь ты не та стала, и не дает тебе господь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы мои материнские! — И старушка заплакала.
Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели,
читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде,
на дворе,
на чердаке.
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть
на таких людей и
на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная,
читаю книжки, думаю много, иной раз и
ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
Болен я, могу без хвастовства сказать, невыносимо. Недуг впился в меня всеми когтями и не выпускает из них. Руки и ноги дрожат, в голове — целодневное гудение, по всему организму пробегает судорога. Несмотря
на врачебную помощь, изможденное тело не может ничего противопоставить недугу.
Ночи провожу в тревожном сне, пишу редко и с большим мученьем,
читать не могу вовсе и даже — слышать чтение. По временам самый голос человеческий мне нестерпим.
Я так и сделал: три
ночи всё
на этом инструменте,
на коленях, стоял в своей яме, а духом
на небо молился и стал ожидать себе иного в душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз
читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы идет, всегда, бывало, возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
Я только один раз был у него летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению, лежал
на диване; окна были открыты, была теплая
ночь, а он в меховой шапке
читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
Многие ругали «Листок», и все его
читали. Внешне чуждались Н.И. Пастухова, а к нему шли. А он вел свою линию, не обращал
на такие разговоры никакого внимания, со всеми был одинаков, с утра до поздней
ночи носился по трактирам, не стеснялся пить чай в простонародных притонах и там-то главным образом вербовал своих корреспондентов и слушал разные разговоры мелкого люда, которые и печатал, чутьем угадывая, где правда и где ложь.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте знать, хотя бы
ночью. Писем не пишите, и
читать не буду. Завтра же в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы сору не было, а это
на что похоже? Настасья, Настасья!
Как проговорил Володимер-царь: «Кто из нас, братцы, горазд в грамоте?
Прочел бы эту книгу Голубиную? Сказал бы нам про божий свет: Отчего началось солнце красное? Отчего начался млад светёл месяц? Отчего начались звезды частыя? Отчего начались зори светлыя? Отчего зачались ветры буйныя? Отчего зачались тучи грозныя? Отчего да взялись
ночи темныя? Отчего у нас пошел мир-народ? Отчего у нас
на земли цари пошли? Отчего зачались бояры-князья? Отчего пошли крестьяне православные?»
Зимою работы
на ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова
читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а по
ночам занимался чтением хороших книг и пробовал писать стихи.
В одной из квартир жил закройщик лучшего портного в городе, тихий, скромный, нерусский человек. У него была маленькая, бездетная жена, которая день и
ночь читала книги.
На шумном дворе, в домах, тесно набитых пьяными людьми, эти двое жили невидимо и безмолвно, гостей не принимали, сами никуда не ходили, только по праздникам в театр.
Читал я в сарае, уходя колоть дрова, или
на чердаке, что было одинаково неудобно, холодно. Иногда, если книга интересовала меня или надо было
прочитать ее скорее, я вставал
ночью и зажигал свечу, но старая хозяйка, заметив, что свечи по
ночам умаляются, стала измерять их лучинкой и куда-то прятала мерки. Если утром в свече недоставало вершка или если я, найдя лучинку, не обламывал ее
на сгоревший кусок свечи, в кухне начинался яростный крик, и однажды Викторушка возмущенно провозгласил с полатей...
Я стал усердно искать книг, находил их и почти каждый вечер
читал. Это были хорошие вечера; в мастерской тихо, как
ночью, над столами висят стеклянные шары — белые, холодные звезды, их лучи освещают лохматые и лысые головы, приникшие к столам; я вижу спокойные, задумчивые лица, иногда раздается возглас похвалы автору книги или герою. Люди внимательны и кротки не похоже
на себя; я очень люблю их в эти часы, и они тоже относятся ко мне хорошо; я чувствовал себя
на месте.
На дворе было уже около двух часов
ночи, что для уездного города, конечно, было весьма поздно, и Препотенский, плетяся, размышлял, каким способом ему благополучнее доставиться домой, то есть улизнуть ли потихоньку, чтоб его не заметил Ахилла, или, напротив, ввериться его великодушию, так как Варнава когда-то
читал, что у черкесов
на Кавказе иногда спасаются единственно тем, что вверяют себя великодушию врага, и теперь он почему-то склонялся к мысли судить об Ахилле по-черкесски.
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и
ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не
читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься
на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь
на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Закрыл книгу, потом осторожно открыл её с первой страницы и, облокотясь
на стол, углубился в чтение;
читал долго, пока не зарябило в глазах, а когда поднял от стола голову — в комнате было светло, и деревья в саду стояли, уже сбросив тяжёлые уборы
ночи.
Остаток вечера я просидел за книгой, уступая время от времени нашествию мыслей, после чего забывал, что
читаю. Я заснул поздно. Эта первая
ночь на судне прошла хорошо. Изредка просыпаясь, чтобы повернуться
на другой бок или поправить подушки, я чувствовал едва заметное покачивание своего жилища и засыпал опять, думая о чужом, новом, неясном.
Ночью Юлия Сергеевна внимательно
прочла вечерние молитвы, потом стала
на колени и, прижав руки к груди, глядя
на огонек лампадки, говорила с чувством...
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя;
ночи мы губили
на то, что
читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
И все это благодаря Леберке и ее пострадавшему щенку, может быть, даже Каштанке. Из-за него меня Григорьев перевел в свою комнату-библиотеку, из-за него, наконец, я впервые познакомился с Шекспиром, из-за него я
прочел массу книг, в том числе «Гамлета», и в бессонную
ночь вообразил его по-своему, а через неделю увидел его
на сцене, и какого Гамлета!.. Это было самое сильное впечатление первого года моего пребывания
на сцене.
Островский,
на мое счастье, был в периоде своего загула, когда ему требовались слушатели, которым он
читал стихи, монологи, рассказывал о своих успехах. Днем такие слушатели находились. Он угощал их в отдельных комнатках трактиров, но, когда наступала
ночь, нанимал извозчика по часам, лошадь ставилась
на театральном дворе под навесом, а владелец ее зарабатывал по сорок копеек в час, сидя до рассвета в комнатке Василия Трофимовича за водкой и закуской, причем сам хозяин закусывал только изюмом или клюквой.
С этим она положила письмо
на образник и
прочитала его только помолясь
на ночь богу: письмо было вполне утешительное. Списываю его точно с пожелтевшего листка сероватой рыхлой бумаги с прозрачным водяным штемпелем, изображающим козерога в двойном круге.
— Все лучше посоветоваться! — отвечала кротко княгиня: вечером она видела, что муж откуда-то приехал очень мрачный, затворился в своем кабинете и притворился, что
читает; но потом,
ночью, она очень хорошо слышала, что князь не заснул ни
на минуту и даже стонал несколько раз, как бы от чего-то душившего его.
Итак, работа у меня кипела. Ложась
на ночь, я представлял себе двух столоначальников, встречающихся
на Невском. — А
читали ли вы, батюшка, статью:"Может ли быть совмещен в одном лице промысел огородничества с промыслом разведения козлов?"? — спрашивает один столоначальник.
Долгов в каждый момент своей жизни был увлечен чем-нибудь возвышенным: видел ли он, как это было с ним в молодости, искусную танцовщицу
на сцене, — он всюду кричал, что это не женщина, а оживленная статуя греческая;
прочитывал ли какую-нибудь книгу, пришедшуюся ему по вкусу, — он дни и
ночи бредил ею и даже прибавлял к ней свое, чего там вовсе и не было; захватывал ли во Франции власть Людовик-Наполеон, — Долгов приходил в отчаяние и говорил, что это узурпатор, интригант; решался ли у нас крестьянский вопрос, — Долгов ожидал обновления всей русской жизни.